Гости вконец загоняли обоих Уотовых мальчишек, и хозяин таверны сам поднялся, чтобы помочь разносить напитки. Филип остался за столом. Подперев кулаком подбородок, он размышлял. Почти во всем предместье погасли огни, а лотки по большей части были разобраны и сложены для отправки в аббатство. Вечер выдался таким же погожим, как и все три дня ярмарки. Видно, Господь благословил обитель: монахи получили изрядную прибыль, как будто в возмещение потерянного из-за войны прошлого лета и тревожной зимы. Только вот город остался внакладе. Чинить стены и мостить улицы было не на что.

Уже смеркалось, но на улице было тепло, и дверь таверны оставалась открытой.

От посетителей не было отбою. Ребятишки со жбанами и кувшинами приходили за элем для своих отцов, служанки — за меркою вина для хозяев. Работники и аббатские служки забегали промочить горло. Ярмарка Святого Петра близилась к завершению, и завершению удачному.

В таверну вошли двое в ладных кожаных безрукавках — совсем молоденький парнишка и крепкий загорелый мужчина лет на пятнадцать постарше своего спутника. Филип не сразу узнал Турстана Фаулера: на сей раз тот был трезв, уверен в себе и явно пребывал в ладу и со своим лордом, и со всем миром. Он вспомнил, как выглядел сокольничий, давая показания, и это заставило его задуматься о том, сколь непригляден был в пьяном виде он сам. Новых гостей обслужил мальчонка-подавальщик. Уот тоже не сидел без дела: таверна была набита битком. Последний день ярмарки — самое горячее время. Завтра в тот же час здесь будет совсем немноголюдно.

Сам не зная почему, Филип отвернулся и приподнял плечо, чтобы слуга Корбьера не приметил его. Юноша ничего не имел против сокольничего и его товарища.

Просто ему не хотелось, чтобы они принялись выражать сочувствие, поздравлять с освобождением или еще каким-либо иным способом — дружелюбно или с насмешкой — привлекать к нему внимание. Филип сидел отвернувшись и был рад тому, что в таверне полно народу, причем большинство гостей — приезжие и его не знают.

— Ярмарка — дело прибыльное, — заявил Уот, вернувшись к столу и с довольным видом усаживаясь на лавку, — но я все равно не хотел бы, чтобы она продолжалась круглый год. Ноги у меня гудят: я ведь уже не молод, а за эти три дня почитай что и не присел ни разу. О чем там мы с тобой толковали?

— Я пытался описать тебе малого, который рассказал шерифу о моих пьяных угрозах, — напомнил Филип. — А он легок на помине, сюда заявился. Оглянись: видишь двоих в кожаных безрукавках? Тот, что постарше, и будет Фаулер.

Уот присмотрелся к Турстану, не выказывая видимого интереса, однако весьма внимательно.

— Ты говоришь, он выглядел пришибленным и помятым? Надо же, а сейчас свежий и бодрый, прямо-таки сияет. Ну его-то я, конечно, помню. Как его кличут и чем он занимается, я, понятное дело, не знал, но видеть видел, а ежели я кого видел, то не забуду.

— В тот вечер он навряд ли выглядел таким молодцом. Сам признавался, что упился до бесчувствия всего через пару часов.

— И он сказал, что напился у меня в таверне? — спросил Уот, недоверчиво прищурив глаза.

— Ну да. «Там я и накачался», — так он сказал.

— Тогда слушай, приятель, — промолвил Уот, доверительно склонившись через стол к Филипу. — Пожалуй, я тебе сейчас расскажу кое-что любопытное… Я как глянул на него, то сразу узнал, потому что он, уж поверь, выглядел в тот вечер точь-в-точь как сейчас. Но этого мало: зная теперь, что он как-то связан с тобой и твоим делом, я припоминаю кое-какие мелочи, на которые тогда внимания не обратил, а ты, конечно, и не мог. Этот малый в тот вечер заходил ко мне дважды. Точнее сказать, первый раз он лишь появился в дверях, минут через десять после твоего прихода. Постоял на пороге, поглазел вокруг, но, похоже, и к тебе приглядывался. Я этому не придал значения: ты уже раскричался и на тебя все смотрели. Ну а этот — поглядел, поглядел да и ушел. А полчаса спустя заявился снова, купил меру эля и большую флягу крепкой можжевеловки и сидел себе тихонько, потягивал эль да на тебя посматривал. И опять же — что же тут удивительного, ведь ты к тому времени позеленел и подозрительно притих. А знаешь, что дальше было, Филип, парнишка? Как только ты вскочил и бросился к двери, этот тип залпом допил свой эль и поспешил следом, прихватив свою флягу. Он ее даже не открывал. Это он-то был пьян? Куда там — он ушел отсюда трезвый как стеклышко!

— Но унес с собой флягу можжевеловки, — резонно возразил Филип, — а два часа спустя он был пьян до беспамятства — это многие могут подтвердить. Ведь его пришлось тащить в аббатство на доске.

— А можжевеловки-то много осталось? И вообще, флягу они нашли или нет?

— Чего я не знаю, того не знаю, — покачал головой Филип, — при мне ни о какой фляге не упоминали. Надо будет спросить брата Кадфаэля, он при всем присутствовал. Но какое это имеет значение?

Уот добродушно похлопал юношу по плечу.

— Сразу видно, малец, что ты не больно привычен к вину и элю. Так что послушай старого Уота и оставь крепкие напитки тем, у кого желудок покрепче. Но знаешь, коли я сказал, что он взял большую флягу, стало быть, она и вправду была большой. В нее вмещалась добрая кварта, никак не меньше. И если бы человек, кто бы он ни был, вылакал бы ее за пару часов, он бы наверняка умер. В аббатство пришлось бы нести покойника. Но даже если бы он каким-то чудом выжил, то уж никак бы не смог на следующий день рассказать всю эту историю. Дай Бог, чтобы он очухался через несколько дней. А когда этот малый уходил отсюда за тобой по пятам, он был трезв, точно сам шериф. Не знаю, с чего он затеял врать, но он врал. А теперь пораскинь мозгами: для чего человеку возводить на себя напраслину и позволять тащить себя, как бревно, в келью якобы для вытрезвления? — Уот задумчиво почесал затылок. — Случаем, не для того ли, чтобы отвлечь от себя подозрение в более тяжком грехе, чем пьянство?

Старший из Уотовых подавальщиков — веснушчатый малец, родившийся и выросший в предместье, — проходя мимо с гроздью пустых кружек в каждой руке, задержался и, ткнув Уота локтем в бок, склонился к его уху.

— Знаешь, хозяин, кто у нас сидит? — Он кивком головы указал в сторону двоих в кожаных безрукавках. — Молоденький — это конюх, напарник того малого, который намедни получил стрелу в спину. А второй — мне только что Уилл Уортон сказал, а он сам там был и все видел, — второй и есть тот самый тип, что пустил стрелу. Ну и парочка — видать, оба из одного теста. Сидят как ни в чем не бывало. Знать, желудки у них покрепче, чем у меня. Этому малому его лорд велел остановить беглеца, он и остановил, не замешкался. Мог ведь промазать, у другого бы небось рука дрогнула, а у него нет. Вжик — и стрела у бедняги между лопаток. Уилл говорит, что его насквозь прошибло. И после такого дела этот парень знай себе дует эль, словно добрый христианин.

Филип и Уот, разинув рты, обернулись к парнишке, а потом глянули на Турстана. Тот сидел, вытянув под столом ноги, и потягивал эль из высокой кружки с откидной крышкой. Филипу и в голову не пришло спросить, кому служил погибший злодей, да Уот, видно, и сам этого не знал, а то бы непременно сказал.

— Ты уверен, что это тот самый парень? — настойчиво спросил Филип.

— Мне Уилл Уортон сказал, а уж он-то знает, сам помогал поднимать того подстреленного бедолагу.

— Это Турстан Фаулер, сокольничий Иво Корбьера. Выходит, Корбьер приказал ему стрелять?

— Имени его я не знаю, да и Уилл, наверное, тоже. Какой-то молодой лорд, что остановился в странноприимном доме аббатства. Уилл говорит — красавчик с золотыми волосами. Но его навряд ли стоит винить за то, что он велел остановить беглеца. Ведь тот оказался убийцей и вором и пытался удрать на коне своего господина да еще и пнул этого господина так, что он кувырком полетел. Спору нет — если лорд приказывает, слуга обязан повиноваться. Но все равно невесело, когда работаешь вот так с человеком бок о бок, может, месяцы, а то и годы, а потом тебе так запросто велят его пристрелить. Каково, а? — Разносчик закатил глаза, тихонько присвистнул и пошел дальше, унося свои кружки. Филип с Уотом сидели в раздумье, не зная, что и сказать.